Скуна, медленно тащившаяся за белоснежным аэрокабом буамы Некодима, на фоне его сияющих хромом решёток и искрящихся ловцов молний, казалась особенно обшарпанной. Словно нищенка, плетущаяся за подаянием, рядом с элегантной аристократкой, спешащей на свидание. Кромм поколупал ногтем чешуйки краски, тысячами крохотных квадратиков отслоившейся по всему деревянному поручню, и посмотрел на буамини, стоявшую на носу с выражением радостного возбуждения на лице. Ему стало немного горько, что Элеа вынуждена прибыть на таком затрапезном судне, ей бы посудину понаряднее, более соответствующую её статусу. Но, судя по её светящимся глазам, буамини не особенно волновали признаки статуса. Она положила руки на поручень и вся устремилась вперёд, как те женские фигуры, что в старину укрепляли под бушпритами парусных кораблей, насколько Кромм помнил их по книжным иллюстрациям, застрявшим в памяти. Лопе стояла позади хозяйки и чуть правее её. В отличие от буамини, девушка смотрела вперёд с гораздо большей обеспокоенностью.
Туман, висевший над рекой плотной молочной занавесью, слегка рассеялся и взглядам путешественников представилась картина угрюмая и величественная. Река, над которой шла скуна, прорезала в сплошной скальной гряде ущелье, тесное, как щель между зубами. Массивные бетонные ворота перегораживали это ущелье в самом узком его месте, надёжно запирая вход. Над ними серели приземистые бетонные башни с плоскими крышами, с которых на скуну смотрели тяжёлые хоботы корабельных орудий, с гулким рокотом шевельнувшиеся, когда судно подошло ближе к воротам. Две пулемётных зенитных установки со стрёкотом развернулись в сторону скуны, на полукруглой смотровой площадке показался человек и отсемафорил флажками. Аэрокаб подлетел к нему и через какое-то время ворота распахнулись, тяжело громыхая и лязгая титаническими цепями, приводившими в движение поворотные механизмы.
Цеппелин играючи вошёл в еле приоткрытый створ ворот почти также туго, как поршень входит в шприц, чудом не задев баллоном огромные, чуть тронутые пятнами ржавчины торцы воротин. Аэрокаб прошмыгнул за ним яркой белой звёздочкой, скуна последовала следом, проплывая меж ворот так медленно, что Кромм смог во всех подробностях осмотреть их и присвистнуть от осознания того, сколько усилий затрачено на их строительство. Всё время, что скуна пересекала границу, орудия провожали её, тревожно ощупывая палубу холодными пустыми зрачками жерл. Крохотные фигурки людей в алых мундирах морского дозора казались яркими насекомыми, ползущими по серым громадам из бетона и стали. Привратник стойко охранял свою свободу и безопасность.
Как только путешественники оказались на территории полуострова и исполинские ворота с тяжёлым грохотом закрылись за скуной, цеппелин поднялся выше и быстро удалился, оставив Кромма и женщин на попечение белого аэрокаба, который показывал путь над системой каналов мимо царственной Ледяной Иглы, проплывавшей за бортом в тумане поодаль. По мере удаления от горной гряды молочный кисель тумана рассеивался и открывался вид на серую океанскую гладь, замаранную справа чернильными каплями каменных столбов.
Скуна пристала к большой швартовочной платформе, Кромм бросил конец услужливому местному болбесу, тут же намотавшему его на слегка позеленевший с одной стороны кнехт, выставил наружу трап и начал выносить тюки, жалея, что мантисов нет рядом. К счастью, суетившийся рядом болбес оказался крепышом и вдвоём они справились с разгрузкой довольно быстро. Когда женщины спустились со скуны, Кромм уже хотел спросить, что дальше, но тут белый аэрокаб буамы Некодима заложил вираж, развернулся, подлетел к платформе и застыл рядом с гостями. Крошечный пожилой буама вылез из кабины, тяжело опираясь на кривую палку, и снял ветрозащитные очки.
Кромм, наконец-то, сумел разглядеть его как следует. Оставшись без очков, Некодим сразу перестал походить на забавного коротышку. Кромма поразил его взгляд: влажные, прозрачные глаза словно выглядывали из глубины. Казалось, они принадлежат не этому маленькому человечку, а кому-то гораздо большему, кому-то сильному и мудрому. Некодим снял кожаный лётный шлем и ветер тут же разметал его редкие седые волосы, словно клочья ваты, случайно прилепившиеся к яйцевидной голове, гладкой на макушке, но сморщившейся ко лбу в сплошную череду мелких складок. Кромм собрался было протянуть ему руку для приветствия, но буама совершенно проигнорировал его порыв и проковылял мимо, срывающимся голосом воскликнув: ох, Ле, моя милая, моя ненаглядная Ле, любовь моя.
Кромм обернулся и увидел, как Элеа и Некодим опустились на колени друг напротив друга и прижались лбами, обняв друг друга за плечи. По лицам обоих буама струились слёзы счастья. Элеа погладила Некодима по морщинистой щеке и сказала: ох, боги, Нек, всякий раз, когда я тебя вижу, задумываюсь, что с нами сделало время. Не с нами, моя любовь, а со мной, ответил буама, ты по-прежнему прекрасна как в тот миг, когда мы впервые переступили порог панепестимии. Они встали, взявшись за руки и Некодим воскликнул: а кто эта красавица?! Неужели это Лопе? Зиз и Лебеофан! Когда ты успела так повзрослеть? Я помню тебя на прошлом Студёном торге, ты была совсем ещё девочкой, а сейчас, наверняка, от женихов отбою нет? Лопе покраснела, опустилась на правое колено и с поклоном ответила: не на прошлом торге, буама Некодим, на позапрошлом. Буама засмеялся и, вытирая слёзы, сказал: эх, видишь, что делает время. Никакой памяти не стало.
Он, наконец, повернулся к Кромму, подпёр бедро кривой палкой, словно бы полуприсел на неё, и внимательно оглядел гостя с ног до головы, словно сканируя каждую складку одежды. После чего медленно спросил, не отводя взгляда: кто ваш спутник и почему он так странно держится? Ты не преклоняешь коленей перед высокородными? Ты последователь ересиарха Джинаха? Или какого-то другого культа? Ты объявил себя непокорным? Или ты из призрачных племён?
В голосе Некодима не слышалось ни малейшего намёка на осуждение, лишь чистое детское любопытство. Кромм улыбнулся и сказал: меня зовут Виктор Кромм. Лицо Некодима озарилось: хорошее имя, тебя так назвали в честь Освободителя? Да, из-за рыжих волос, кивнул Кромм. Элеа поспешно встала впереди него, словно защищая от атаки, и шёпотом сказала: это новый верховный кат, Нек. Но умоляю тебя, никому не раскрывай, кто он такой. Умоляю. Официально, он просто мой слуга и охранник. Некодим доброжелательно ответил на улыбку Кромма и сказал, поведя широким рукавом: добро пожаловать на Привратник, верховный кат. Официальная церемония встречи начнётся чуть позже, все сейчас заняты на разделке драккарии. Вас проводят в гостевой дом кана Зехарии, прозванного Бешеным, к сожалению, пока под охраной. Хорошо, кивнула Элеа. Кромму не понравилась фраза «под охраной», но, глядя, как спокойной отреагировала на неё буамини, он промолчал. Да и Некодим выглядел очень располагающим.
***
Зехария, прозванный Бешеным, и его сын от первого брака Крестофор, недавно прозванный Хромоногим, не были похожи внешне, а уж по характеру различались, как солнце и луна. Крепкий и высокий старикан Зехария легко перепрыгивал с одной ступени на другую, его длинные пегие волосы, бывшие когда-то каштановыми, а теперь сплошь окрашенные неряшливой сединой, вились по ветру, закрывая лицо. Зехария убирал их от глаз красной шершавой пятернёй, покрытой мозолями. Крестофор тяжело шёл за ним, морщась всякий раз, когда приходилось опираться на больную ногу, которую буама Некодим восстановил ему буквально из обломков шесть лет назад. Тогда буамакан Привратника в один голос решил, что ногу нужно ампутировать, но Некодим не послушался коллег и совершил чудо. Теперь Крестофор смотрел на треугольную спину отца, прыгающую впереди, опирался на палку, чтобы поспеть за ним, и думал, что если в свои шестьдесят девять Зехария всё ещё умудряется скакать как блоха, то, как пить дать, никогда не сдохнет. Нет на свете такой твари, которая бы справилась с Бешеным.
Люди побаивались Зехарию, но Крестофора любили, ведь он пошёл мягкостью в покойную мать, и его обходительность, негромкий голос и умение слушать собеседника неизменно вызывали уважение. Он не походил на отца ни в чём. Зехария смолоду носил длинные волосы, Крестофор – стриг свои тёмные волосы коротко и зачёсывал их назад. Глаза Зехарии постоянно горели яростью, были треугольными и маленькими, как у хорька. Глаза же Крестофора, большие и влажные, излучали доброту и участие. Голос Зехарии можно было сравнить только со скрежетом наждака по чугунному кнехту. Голос Крестофора ласкал слух даже не бархатистыми обертонами, а тёплой интонацией, обычно он даже с незнакомыми людьми говорил, как с друзьями.
Зехария первым спрыгнул на песок, подошёл к огромному остову драккарии, почти очищенному от мяса, и скрипуче сказал: Юнхелине Воронья Голова, избранная кане семьи резчиков, мне жаль, что твой сын погиб. Мы, водолазы, сделаем всё, чтобы найти убийцу. Женщина выпрямилась ему навстречу и ответила, с достоинством сдерживая слёзы: Зехария Бешеный, избранный кан семьи водолазов, благодарю тебя за помощь. Твоя дочь Арин сегодня показала всем нам, как храбры водолазы. Когда ты уже отпустишь её в наш дом? Всему своё время, проскрипел Зехария со змеиной улыбкой и погладил по голове счастливую Арин, прижавшуюся к его плечу.
Уле, сияя синими глазами, подбежала к Крестофору и обняла мужа. Тот отслонился и шепнул: не нарушай обычай, сядь на место. Уле обиженно надула губы и села на табурет рядом со свекровью. Вслед за ней все женщины расселись вдоль разделанной туши, опираясь на колени локтями и вытянув окровавленные руки вперёд. Мужчины подошли к своим супругам с вёдрами, опустились на колени и начали нежно омывать руки тёплой водой. Юнхелине с трудом проглотила комок слёз, ведь ей уже много лет никто не приходил омыть руки. Сантиф заметил выражение лица матери, взял ведро и присел напротив, выжимая тряпку: мама, всё будет хорошо. Устала? Юнхелине только молча кивнула головой. Её пальцы, покрытые мелкими ранками от чешуи и косточек, тряслись от недавнего напряжения. Сантиф покачал головой и начал отмывать их от липкой крови с нежностью, которую от него было сложно ожидать.
В этот момент раздался голос Крестофора: посмотрите на руки моей Уле! Нежнее морской пены эти руки! Тут же со всех сторон отозвались мужские голоса: тхе, ты посмотри на руки моей жены, вот где нежность! Зехария провёл рукой по пальцам Ине и крикнул: самые нежные руки у моей жены! Ох, вы бы знали, как они умеют касаться мужа!
Крестофор украдкой достал из кармана крохотный флакончик с духами и капнул в ведро, потом намочил в воде шершавую губку и начал отмывать руки Уле, стараясь касаться их как можно легче. Синяя корка ссохшейся крови покрывала их целиком, словно перчатка, и Крестофор никак не мог разглядеть, сколько там порезов и как они глубоки. Он так увлёкся этой работой, что соверешнно механически отвечал на реплики отца и мужчин из семьи резчиков. Наконец, кровь и слизь стали растворяться, духи разошлись в воде и их аромат начал перебивать резкий запах драккарии, Крестофор нежно промывал жене лунки ногтей, высвобождая их из-под настырной синевы, никак не желающей растворяться, и почувствовал, как Уле игриво прихватывает его за пальцы, мешая ему работать. Он поднял глаза на жену и вопросительно посмотрел на неё. Уле порозовела, в её взгляде плясали те же чёртики, которые всегда дразнили Крестофора перед тем, как они вместе шли в постель. Те же чёртики, которые соблазнили его шесть лет назад, когда он впервые увидел её на большом торге и понял, что ещё никогда не видел таких синих глаз.
Он шёпотом спросил: ты меня дразнишь? Конечно, ответила Уле и ещё сильнее порозовела, нажимая ногой на его его стопу и словно бы прихватывая его пальцами сквозь сапог с мягкой подошвой. Зачем ты принёс духи, они же стоят кучу денег? Хотел сделать тебе сюрприз, я же знаю, что ты не любишь запах драккарии, улыбнулся Крестофор. Уле взъерошила ему волосы и счастливо улыбнулась. Крестофор зажмурился от удовольствия, растворившись в прикосновении любящих рук жены, и услышал её голос: смотри, кто-то прислал сообщение.
Он открыл глаза и увидел золотистого почтаря, жужжащего в воздухе на уровне глаз. Они с Уле протянули руки ладонями вверх. Инсект выбрал Крестофора, опустился на его ладонь и пробежал до запястья, щекоча руку зубчатыми жёлтыми ножками. Я знала, что это к тебе, сказала Уле. Некому посылать мне сообщения почтарём.
Это была горькая правда. Вскоре после того, как Крестофор увёз её на Привратник, мать Уле умерла, сёстры тоже разъехались, а брат погиб чуть позже.
Крестофор закатал рукав куртки чуть выше, позволил инсекту выбрать участок кожи помягче и замереть, поглаживая руку полупрозрачными суставчатыми усиками. Как только почтарь замер, Крестофор сдвинул усики, почувствовав импульс, пробежавший между ними, словно слабый удар током. Инсект выдвинул тонкий, чуть толще волоса, хоботок и погрузил в вену Крестофора. Короткая, но яркая вспышка пронзила тело, получение письма часто было болезненным, но не в этот раз. Сейчас ощущение оказалось хоть и интенсивным, но очень коротким. Прибыли гости, срочно нужно встретить их, как полагается, пересказал Крестофор жене содержание письма. Буама Некодим вышел им навстречу, прибывшие пока в гостевом домике под охраной до тех пор, пока затра Хантолеон не дал им разрешение на выход. А кто приехал, спросила Уле и лицо её озарилось детским любопытством, это уже гости на торг? Нет, милая, поцеловал её в нос Крестофор. Прибыла светлая буамини и угадай, что? Возможно, теперь мы сможем зачать ребёнка! Уле всхлипнула, отвела глаза, быстро отёрла рукавом нижний край век и шепнула: я отдам за это, что угодно. Я знаю, милая. Надо сказать отцу.
Крестофор встал с песка, чтобы пересказать отцу содержание письма, но Зехарии уже нигде не было. Ине тоже куда-то делась, хотя хвалительный обряд был в самом разгаре, мужчины пели, стараясь перекричать друг друга, хохотали и хлопали друг друга по плечу. Женщины краснели от сальных шуточек, закрывали лица, смеялись и подкалывали друг друга и чужих мужчин, заступаясь за своих мужей. Крестофор с удовольствием бы посидел со всеми, но отсутствие отца его насторожило, поэтому он чмокнул Уле в макушку и шепнул: я поеду и дам все нужные распоряжения, а ты побудь тут. Тебе ведь весело? Уле кивнула в ответ: конечно, весело. Просто я ужасно тебя хочу. Я тоже тебя хочу, но сейчас нам не дадут побыть вместе, гостей надо встретить, как положено. А потом? Обещаю, что потом сделаю всё, что тебе захочется.
Они поцеловались и Крестофор поднялся по ступенькам, тяжело крякая всякий раз, когда хромая нога подводила и боль поднималась вверх по бедру. Уле смотрела ему вслед с любовью, слегка морщась, когда он опирался на палку, скрипящую под его весом. Она морщилась, словно бы всеми силами хотела слегка приподнять мужа, облегчить ему подъём. Наконец, он справился с высоченными ступенями, обернулся и помахал ей. Она сложила губы поцелуем и игриво подмигнула, Крестофор улыбнулся и исчез за парапетом.
Когда его голова показалась над каменным бортом, которым оканчивались ступени, Крестофор моментально всё понял. Это было не впервые, Ине и отец сильно ссорились. Раскрасневшийся Зехария что-то яростно шептал, стараясь, чтобы звук его скрежещущего голоса не донёсся до поющих внизу людей. Он еле сдерживался и от этого всё больше багровел, его треугольные глазки побелели от гнева. Ине отрешённо смотрела в сторону, её лицо, как обычно, не выражало ничего, кроме ледяной вежливости. Я знаю, что таков обычай, но он не даёт тебе права называть меня шлюхой, донеслись до Крестофора её слова. Я не называл тебя шлюхой, прошипел Зехария. Ты говорил вещи и похуже. Зехария вздел лицо к небу и проскрежетал: женщина, у тебя вообще уши есть? Я всего лишь похвалил твою грудь! Я не собираюсь терпеть такого, мне всё равно, обычай это или нет, я не хочу, чтобы моё тело обсуждали на людях, ледяным колокольчиком прозвучал голос Ине, она повернулась и пошла к моноциклу.
Крестофор понял, что Зехария сейчас её ударит и бросил палку на длинную каменную балку, сделав вид, что только что еле-еле вскарабкивается на неё. Сухое дерево выбило из камня громкое бам-м-м! Супруги обернулись и Ине с видимым облегчением подбежала к Крестофору, чтобы помочь ему подняться. Зехария закатил глаза, но Крестофор сделал вид, что ничего не заметил, поглощённый борьбой с собственной ногой. Он медленно выпрямился, поискав глазами палку. Ине нагнулась и подала её пасынку. Крестофор нарочито громко отдышался и сказал: пап, письмо пришло, гости приехали. Светлая буамини со слугами. Зехария всё ещё тяжело дышал, успокаивая гнев, поэтому не сразу понял слова сына, сжимая и разжимая кулаки. Наконец, пелена ярости медленно осела, он пригладил пятернёй длинные пегие волосы, забросил их назад, слегка взлохматил, и сказал: а, хорошо. Надо распорядиться, чтобы затра Хантолеон сделал всё, как надо.
Крестофор кивнул: отвезти вас на аэрокабе? Ине сделала быстрый шаг вперёд и коротко бросила: спасибо, сын, я доберусь сама. Слово «сын» в её устах звучало хоть и верно по форме, но совершенно нелепо по смыслу. Хотя Ине формально и была ему мачехой, но Крестофор был старше на четыре года. И это «сын» предназначалось вовсе не ему, а возможному стороннему свидетелю этой сцены. Это формальное глупое слово стало финальной точкой разговора. Ине резко развернулась и быстрым шагом пошла к своему моноциклу. Езжай, бросил Зехария, я догоню эту сумасшедшую на моноцикле Уле, а её потом кто-нибудь подбросит.
Шипастая двойная шина выбила фонтан снежной каши и моноцикл уже уносил Ине по бетонным плитам, слегка ведясь на ледяных разводах. Она вела нервно и опасно. К счастью, умный гироскоп умел исправлять любые грехи водителя и моноцикл практически невозможно было опрокинуть. Да и стабилизирующие коньки, которые крепили к раме моноцикла зимой, Ине пока снимать не стала. Зехария посмотрел, как машина жены с воем разбрызгивает колотый лёд, выматерился, упомянув по ходу всех богов Привратника, плюхнулся на сиденье второго моноцикла, ударом отбросил парковочную поддержку и с шипением рванул вслед за женой. Когда Крестофор доковылял до аэрокаба, они оба уже скрылись из виду. Крестофор слегка прогрел аппарат и поднял его в воздух.
Сначала Крестофор старался лететь как можно медленнее и ниже, прячась от любопытных глаз, но потом смекнул, что на такой высоте он скорее привлечёт внимание случайных встречных, опустил над кабиной защитный фонарь, пригнулся над рулём и взмыл так высоко, что весь порт стал виден, как на ладони. Крестофор не смог отказать себе в удовольствии сделать круг, облетев Ледяную Иглу, и зашёл над угодьями водолазов со стороны, противоположной той, с какой ехали Ине и Зехария. Он видел, как отец нагнал моноцикл жены и они голова к голове подъехали к спуску в подземные укрепления водолазов, но вдруг Ине заложила крутой вираж и понеслась по длинному молу, отгораживающему эллинг для ныряльных камор. Крестофор знал, что шум аэрокаба не донесётся до земли с такой высоты, но всё-таки нервничал. Отец разозлился не на шутку, глаза Зехарии сверкали нехорошим огнём, предвещая приступ бешенства. Крестофор взял курс на океан, перевернулся и резко сдал к берегу, направив машину вниз по довольно крутой глиссаде. Его встряхнуло шквалистым ветром, но манёвр удался и теперь аэрокаб летел ниже уровня мола, почти касаясь блестящим брюхом воды. Стайка летучих рыбок серебристой россыпью вырвалась из-под воды и недолго сопровождала машину, играя с её длинным сигарообразным корпусом, словно с подружкой. Крестофор отодвинул створку окна и летел, ориентируясь на вой моноциклов. Наконец, тормоза взвизгнули прямо над его головой. Крестофор остановил аппарат, поднял фонарь и буквально на пару вершков поднялся над уровнем мола, чтобы наблюдать, что произойдёт дальше. Аэрокаб почти неслышно вибрировал подъёмниками, двигло, перешедшее в режим ожидания, стихло. Лишь иногда особенно высокая волна облизывала серебристое брюхо парящей машины, которую слегка поводило над водой. Крестофор приподнялся с кресла, но стоять в наклон оказалось трудно, хворая нога сразу заныла, пришлось встать коленями на сиденье, уцепившись за края кабины, чтобы разглядеть, что происходит за кромкой мола.
Он увидел, как Зехария быстро соскочил со своего моноцикла и сильным ударом в плечо буквально выбил жену из седла. Ине наверняка больно ударилась, скользя по тающему льду, но не поднялась на ноги, осталась сидеть, исподлобья глядя на разъярённого мужа, нагоняющего её быстрым размашистым шагом. Лицо женщины никак не изменилось, когда муж в такт шагам ударил Ине сапогом под дых с такой силой, что она отъехала по льду больше, чем на метр. Зехарию всегда бесила злая насмешка, трогавшая губы Ине всякий раз, когда он прикладывал руки, поэтому он одним прыжком нагнал её, шлёпнул по щеке, но не так сильно, чтобы остался след, и заорал: что ты себе позволяешь, дура. Вместо ответа Ине зачерпнула немного льда, сколотого с бетона колючей шиной моноцикла, и приложила к лицу. Встань, встань перед своим мужем, сука, завизжал Зехария и схватив Ине за плечи, попытался поставить её на ноги, но она прекрасно знала, что так ему будет удобнее колотить её, поэтому просто безвольно повисла на руках мужа, защищая тонкими руками породистое лицо. Ты моя собственность, орал кан Зехария, не забывай этого, никогда этого не забывай.
Он бил её в живот, хлестал по щекам и Крестофор видел, как тяжело отцу сдерживать силу, чтобы не убить Ине. Он мог бы закончить экзекуцию одним ударом, голова Ине тряслась с каждой пощёчиной так, будто бы шея уже сломалась, и эта шея была такой тонкой, такой белой и тонюсенькой по сравнению с красными кулачищами Зехарии, что Крестофор вздрагивал и щурился от каждого громкого шлепка так, будто бы отец сейчас бил его, а не Ине. Зекария орал всё бессвязнее, но Ине, казалось, издевается над ним, улыбаясь в ответ на каждую оплеуху. Наконец, кан остановился, чтобы перевести дух, и Крестофор услышал негромкие слова Ине: давай, Зех, не сдерживайся, убей меня прямо тут. Давай, великий кан. Не трусь. Девочки уже большие, вырастут и без меня. Давай, покажи, кто тут хозяин, убей меня.
Зехария поднял её в воздух, ухватив за меховые отвороты на плаще, и медленно замахнулся, Крестофор уже приготовился выскочить из кабины, но кан опустил руку и швырнул Ине на землю. Он вытер вспотевшее лицо шершавой, как дерево, рукой и сказал: не смей мне перечить, женщина. Твоё счастье, что прибыли гости и они не должны видеть синяков на твоём лице. Тварь неблагодарная. Зехария повернулся спиной к жене и запрыгнул в седло моноцикла, бросив через плечо: выйдешь к гостям как положено. Оденься, как следует. И дочерей одень. Он злобно сплюнул в сторону Ине и дал по газам. Женщина безучастно смотрела вслед удаляющемуся моноциклу, но как только Зехария скрылся из виду, заходя на спуск к подземным укрепляниям, Ине согнулась как креветка, прижав стройные ноги к животу, обняла колени руками и почти беззвучно зарыдала.
Крестофор поднял аэрокаб из-за мола и опустился рядом с мачехой. Она не обратила никакого внимания на шум двигателей и шипенье тормозных струй, лишь отвернулась в сторону. Крестофор выпрыгнул из кабины, дёрнув страховочный шнур и заглушая основное двигло. Хворая нога предательски подвернулась и он рухнул на снег рядом с Ине, вскрикнув от боли, пронзившей бедро и колено.
Ине села и, взяв его за руку, не вытирая слёз, спросила: Крес, тебе больно? Как нога? Крестофор попытался улыбнуться, но лицо непослушно скривилось в гримасе: не так больно, как тебе, Ине. Скорее бы он уже убил меня, печально улыбнувшись, сказала Ине. Не говори так, вскрикнул Крестофор, быстро взяв её лицо в свои руки и вглядываясь с тёмные глаза мачехи. Ты можешь встать сам, спросила Ине. Крестофор пожал плечами и осторожно начал подниматься на ноги, прислушиваясь к предательскому дрожанию мышц и слабому подёргиванию связок в недрах искалеченной ноги. Ему удалось выпрямиться. Без палки он чувствовал себя неуютно, но попытался помочь Ине подняться. Она отвела его руки, помотала головой, словно говоря «нет» и грациозно поднялась сама, охнула, схватившись за правый бок, но быстро выпрямилась снова. Крестофор что-то начал было говорить, но Ине шикнула на него, положив правую руку на затылок и проводя другой ладонью по боку снизу вверх: всё в порядке, Крес, я давным-давно знаю, как определять, сломаны рёбра или нет. Маленькая трещина, может, и есть, но так всё цело.
Крестофор достал из кабины палку, привычно опёрся на неё и сказал: прости меня, Ине. Женщина вздохнула: тебе не за что извиняться, Крестофор. Я всё видел, ответил он, я прятался за кромкой мола. Хвала богам, ты видел не всё. Сегодня я его ударила. Прямо в лицо этому хорьку попала. Прости, я не должна была называть твоего отца хорьком, сорвалась. Крестофор взволновано схватил Ине за локти и вскрикнул: ударила? зачем!? Хотела, чтобы он, наконец, уже решился, ответила Ине. Нет, сказал Крестофор, погладив её по горячей белой щеке: Ине, прошу тебя, нет. Женщина помотала головой, усмехнулась и отвела руку пасынка от своего лица: я совсем забыла, что пока он не принудит Юнхелине поженить детей на своих условиях, пока они окончательно не съедутся, он ничего не сможет мне сделать из-за опасения, что люди отвернутся от него. Он это понимает и бесится ещё сильнее.
Крестофор покачал головой: мне кажется, он бесится, потому что стареет и чувствует, как силы покидают его. Мне он никогда не доверял, а после того, как я стал инвалидом, совсем перестал считать за человека. Если бы ты родила ему мальчика, мне кажется, он был бы другим. Ему нужен наследник. Второй Зехария Бешеный. Ине печально вздохнула и ответила: я пыталась, Крес. Я же потеряла двоих мальчиков. Поэтому и попросила мужа позвать буамини Элею.
Крестофор, чертивший концом палки каракули в тающем снегу, поднял голову и, прищурившись, посмотрел в лицо Ине: а это был не мой ребёнок? Ну, один из тех мальчиков, что ты потеряла?.. Ине решительно помотала головой: нет, Крес, в тот раз я не забеременела. Честно? Прекрати, неужели я бы тебе не сказала? Спасибо, Ине.
Ине увидела слёзы, блеснувшие на глазах мужчины, и жёстко сказала: Крес, мы поклялись никогда не вспоминать о том разе, ты помнишь? Это был один-единственный раз и другого не будет. Мы дали клятву! Мы шесть лет её соблюдаем, ты нашёл Уле, у меня есть девочки, жизнь идёт своим чередом. Ты ведь счастлив с Уле? Крестофор задумался и вспомнил синие глаза жены, её заливистый детский смех, шаловливую улыбку и то, как смешно она спала, раскинув руки-ноги как попало, будто бы у неё совершенно не было суставов. Да, я счастлив, усмехнулся Крестофор. Как счастлив человек, которому предложили вдоволь воды вместо пива. От жажды не умрёт, но и опьянеть не сможет.
О, боги, иногда я понимаю, почему Зехария тебя не любит, закатила глаза Ине. Иногда я сам себя ненавижу, невесело засмеялся в ответ Крестофор, проведя рукой по зачёсанным назад тёмным волосам. Ине скрестила на груди изящные руки и, наклонив голову набок, сказала: ты ненавидишь себя не иногда. Ты ненавидишь себя постоянно. Ты видишь, как мой муж, старый козёл, пялится на твою Уле и ничего не можешь сделать. Не говори так! Но ведь это правда. Тёмные глаза Ине безжалостно выцеливали мечущиеся зрачки Крестофора, не давая ему отвести взор. Крестофор с ненавистью посмотрел на свою больную ногу. Под одеждой не было заметно, что она ощутимо тоньше здоровой, искорёженная, жёлтая, с тонкой пергаментной кожей, местами тронутой нездоровым багрянцем. Ине проследила за его взглядом. Она помнила каждый волосок на этой ноге, которую она натирала мазями и увлажняла специальным составом, растирая рубцы и возвращая подвижность стопе и пальцам. Шесть лет назад она долгие месяцы проводила у постели пасынка, стараясь поставить его на обе ноги, скрупулёзно выполняя все предписания буамы Некодима. Именно в тот день, когда он смог снова нормально встать на восстановленную ногу, точнее, в тот вечер, всё и случилось. Само собой.
Не переживай, сказал Ине. После помолвки детей я сама убью его. Жаль, что я не так сильна, как Юнхелине, но у меня получится, я знаю. Больше он не тронет ни меня, ни тебя. Ни Уле. Тебе нельзя так говорить, вскрикнул Крестофор, он твой муж. Ине подошла к моноциклу, медленно опустилась в скрипнувшее кресло и глухо сказала: когда-то он мужчиной, которого я любила больше жизни. Понимаешь? Больше жизни. Больше отца и матери. И я сейчас скажу грешное, но я любила его даже больше, чем наших дочерей. Сейчас же я ненавижу его так же сильно, как любила в те годы. Она завела двигатель и медленно покатила к длинному спуску в тоннель, оставляя в ледяном крошеве тёмно-серый след, быстро наливающийся водой.
Крестофор бесцельно гонял аэрокаб над водой, то снижаясь к самой поверхности, то ныряя в слой низко висящих облаков, до тех пор, пока противный сигнал предохранителя на напомнил о том, что подъёмники нуждаются в регенерации. Он с сожалением развернул машину в сторону берега и полетел домой, ощущая ненависть и горечь, и пытаясь собраться с мыслями. Приехавших гостей нужно было разместить, накормить, продумать график, по которому они будут знакомиться с остальными семьями Привратника так, чтобы никого не обидеть, нужно понимать, с кем встретиться в первую очередь, а кто может подождать, а ещё нужно проверить, всё ли готово к проведению торга, сверить в последний раз с Паифисом и Сантифом пошлины за каждое торговое место для приезжих, согласовать курс обмена денег и эталоны длины и веса на торге, дел целая куча, но почему-почему-почему он никак не может сосредоточиться на том, что действительно важно и почему он не в состоянии сосредоточиться ни на чём вообще? А разгадка-то тут простая, сказал сам себе Крестофор, глядя на жёлтые огни, медленно зажигающиеся вдоль мола. Женщина поставила тебя на место. Женщина, хрупкая и нежная женщина повела себя куда мужественнее, чем ты. А ещё она ткнула тебя в твои отношения с женой. А ты постоянно изменяешь Уле, по крайней мере, в мыслях. Бр-р-р, как я могу быть такой тряпкой? Как я могу быть таким слизняком?
Крестофор подлетел к берегу в тот момент, когда предохранители заорали непрерывно, сообщая, что подъёмники опустошены и аэрокаб грохнется о землю через несколько минут. Их угасающей мощности хватило ровно на то, чтобы как следует приземлить аппарат без повреждений, после чего они издали печальное гудение и вырубились. Крестофор с сожалением выбрался из кабины, снова чертыхнувшись, когда хворая нога отдалась режущей болью в колене и бедре, закрыл фонарь, запер кабину и осторожно спустился на землю.
Ему не хотелось идти домой. Он снял ветрозащитные очки и кожаный шлем. Ветер, тут же растрепавший его короткие волосы, уже наполняла сладкая весенняя влага. Крестофор ткнулся лбом в корпус аэрокаба, глядя, как дыхание замутняет полировку, и рисуя на ней пальцем бессмысленные загогулины. Всё тело дрожало. Он уже давно заметил, что стоило ему изрядно понервничать, как нога сразу же напоминала о себе. Сейчас она ныла так, что хотелось кричать.
Ине сказала, что когда-то любила отца, но ведь и он тоже его любил. Даже когда Зехария напивался в шатре чафали так, что юному Крестофору приходилось волоком доставлять его тяжеленное, измазанное чужой помадой, пахнущее чужими женщинами тело до аэрокаба, он всё равно любил его, хоть и жалел мать. Он помнил, как ей доставалось, пока она не умерла от болезни. Зехария колотил её так же, как бил сегодня Ине. Ох, Ине. Зачем ты напомнила мне о том, что отец смертен? Зачем? Теперь так трудно отогнать эту соблазнительную мысль о том, что можно просто снять с полки меч и одним ударом прекратить мучения всей семьи. А Уле? Зачем ты напомнила о том, как отец смотрит на Уле? Ты думала, я не знаю, как он пялится на неё? Ему мало одной тебя, Ине, ему надо покрыть всех самок в стаде, он не успокоится, мы все знаем, что он не успокоится. Он с каждым днём чувствует, что момент, когда ему больше не удастся войти в женщину, наступит уже очень скоро, и от этого только всё сильнее и сильнее стервенеет. Теперь ему каждую секунду приходится доказывать самому себе, что он всё ещё мужчина, самец, что он всё ещё крепок, крепче бетона и камня. Фу, как же это смешно, отец…
Когда исчезла сыновняя любовь? Куда она делась? В какой момент я перестал любить тебя? Крестофор опустился на подкрылок аэрокаба и положил ладони на медленно остывающий, но всё ещё тёплый корпус. Может быть, виновата та самая ночь, когда они переспали с Ине? А утром, проснувшись и посмотрев в глаза друг друга, увидели там одно: животный ужас перед тем, что Зехария узнает об их преступлении? Может, страх от осознания греха и ужас перед возможным наказанием и убили сыновнюю любовь, отравив её и превратив в ненависть? Или он всегда ненавидел отца, с той минуты, как увидел материнские слёзы и кровь на её разбитых губах? Но просто жил в страхе перед отцом и притворялся любящим, чтобы не встать на защиту матери и не погибнуть в схватке с Зехарией, который долгие годы был лучшим бойцом Привратника?
Вот ты где, милый сын, раздался ласковый голос буамы Некодима. Крестофор обернулся и привычно преклонил колено. Некодим подошёл ближе, достал из складок одежды чистую тряпицу и вытер Хромоногому щёки: болит? Да, сегодня что-то совсем разнылась, кивнул Крестофор. Буама понимающе покивал и мотнул головой в сторону моря: идёт тепло, сегодня-завтра будет большая паровая волна, зима закончилась. Поэтому твоя нога и ноет. Нужно немного потерпеть, сынок. У меня тоже с вечера суставы ломит. Закатай-ка штанину и сними сапог, я хочу посмотреть, как твоя ступня.
Крестофор послушно стащил сапог с больной ноги. Буама Некодим размотал портянку и помял хромую ногу Крестофора: пальцы на себя, а сейчас давай-ка пальцы от себя. Теперь согни их. Во-о-от, вот-вот, давай-давай, сгибай, я знаю, что трудно. Теперь сделай стопой круг. В другую сторону. Некодим порылся в складках одежды и достал небольшую склянку, после чего капнул на стопу Крестофору небольшое количество жидкости и как следует растёр ногу, приговаривая: грейся-грейся, наша ножка. Тебе нельзя забрасывать упражнения, я же говорил, что теперь тебе придётся до старости тренировать ногу. Крестофор кивнул и сказал: да я всё помню, просто когда нервишки расшалятся, сразу боль обостряется. Буама заткнул флакончик деревянной пробкой, убрал обратно в облако складок и потайных карманов, и переспросил: а что у тебя сегодня с нервишками? Всё же хорошо, разделка прошла удачно, гости приехали, сейчас будет пир. Крестофор вздохнул и рассказал буаме всё, что произошло.
Некодим слушал, не перебивая. Потом вздохнул и сказал: проводи-ка меня, по дороге я тоже расскажу тебе кое-что. Зехария, конечно, поступил отвратительно с точки зения обычного человека. Но куда более отвратительно то, что он видит в тебе, Крестофор, обычного человека, а не будущего преемника и не учит тебя, своего родного сына, науке быть каном. Крестофор пожал плечами: но ведь передача власти по наследству запрещена законом, зачем ему учить меня? Некодим улыбнулся: ты, прав, чтобы стать каном, нужно побороться. Но чтобы победить в этой борьбе, нужно быть каном внутри себя, нужно чувствовать себя властителем, отринуть сомнения, быть готовым властвовать, принимать решения, исходя не из собственных желаний, а из понимания общего блага семьи. А Зехария не учит тебя этому. Именно этому. Он не даёт тебе знаний о том, как выйти за пределы собственных хотений и взвалить на себя ответственность за всю семью водолазов, включая маленькие уны – нырятелей, лоцманов, морских пастухов и всех остальных.
Крестофор вскрикнул: но нельзя же так поступать с близкими людьми, как он. Он чуть не убил Ине.
Некодим отечески улыбнулся и положил руку на плечо Крестофора: Если рассуждать, как обычный человек, то правота твоих слов очевидна. Но твой отец не обычный человек, а кан, избранный защищать свою семью. Всю семью водолазов. Он не прав, но и Ине ужасающе, преступно неправа. Ты только представь, что сейчас говорят в семьях резчиков? Представь, как жёны резчиков сейчас смеются над стареющим каном, которому закатила истерику молодая жена. А он бессильно смотрел на её эскапады. Как он теперь будет настаивать на правах семьи водолазов? Кто его будет слушать? Ему скажут: сначала разберись со своей женой, Зехария. Две-три таких истории и его переизберут. И кто придёт на его место? Ты знаешь всех возможных кандидатов, никто и в подмётки не годится твоему отцу. Ты помнишь, кто был каном до него? Нет, ты, наверное, был слишком молод. Я только-только приехал на Привратник и жил ещё в гостевом доме у затры Эсторра, заодно слушал у него курс по анатомии морских иноформ. Кстати, он уже тогда был стариком. Каном водолазов тогда был Марон Пришелец, огромный волосатый мужик с севера. Его избрали каном после того, как он несколько раз помогал водолазам отбиваться от мародёров по дороге с торга. Семьи у него не было и он посватался к дочери Зеновиса, прозванного Половиной Ножа, тот командовал всеми доками, был уважаемым человеком среди водолазов. Марон заплатил огромный выкуп за жену и стал жить среди водолазов, проявив себя как удивительный воин и удачливый охотник в море.
Но после того, как Марона избрали каном во второй раз, он начал чудить. Вокруг него собралась банда, которая назвала себя Шесть братьев Марона. Такие же огромные и волосатые, как и сам Марон. Они вели себя беззаконно и противопоставили водолазов остальным семьям Привратника. Я не буду рассказывать тебе всю историю, но расскажу кое-что, чего ты не знаешь. Ты хорошо помнишь мать? Она считалась самой красивой женщиной на Привратнике. Как будто Зиз и Махемоф, Лебеофан и Гифопот собрались вместе, чтобы вдохнуть в неё всё лучшее от воздуха, земли, воды и огня. Крестофор сощурился, посмотрел в небо и кивнул: да, буама, помню её, как сейчас. Некодим похлопал его по плечу и сказал: ты думаешь, что она умерла от болезни. Все так думают. Но мало, кто помнит, чем была вызвана та болезнь. А те, кто помнит, боятся говорить о тех днях вслух, чтобы не прогневить Зехарию.
Тогда его звали Рождённый в море, что было сущей правдой. Мать действительно родила его в воде и плавать он начал раньше, чем держать голову. Их было четверо в семье, но выжил только Зехария, самый младший. Он был главой дальней морской разведки, ходил далеко за край горизонта и многое повидал. За три дня до его возвращения из похода Марон со своими так называемыми братьями пришёл к твоей матери и надругался над ней. Да-да, не смотри на меня так. К этому моменту он и эти братья настолько запугали водолазов, что никто и пикнуть не смог. Ты, на твоё счастье, гостил у бабки на Том берегу Привратника, у рыбарей. Когда твоя бабка узнала о таком бесчестьи, её разбил паралич. Когда Зехария вернулся, то ничего не сказал. Марон бесстыже пялился ему в глаза и спрашивал: бросит ли он вызов или отдаст жену так? Но Зехария просто молчал. Той же ночью твоя мать умерла от стыда и горя. Тогда следующей ночью он выкрал названых братьев Марона по одному и спрятал в катакомбах. Я дал ему тогда специальный настой с ядом драккарии, мы применяем его при ампутации для обезболивания. Так твой отец выкрал братьев Марона, усыпив их, и уже после этого бросил самому Марону вызов. Он вышел на площадь и объявил себя непокорным. Люди удивились, но никто и слова не сказал.
Марон Пришелец засмеялся и велел позвать своих братьев, но их, разумеется, не нашли. Тогда Зехария бросил кану повторный вызов. Марон стоял как гора, заслоняя солнце, и держал в руках топор. Зехария стоял напротив безоружным. Он сказал, и все слышали его слова: я стою за справедливость, поэтому я одолею тебя, Марон. Ты подлый вор, поэтому сдохнешь, как пёс. Марон бросился вперёд, занеся топор над головой, тогда Зехария сказал: а ведь твои братья ещё живы, я спрятал их. Марон удивился и спросил: где они и за сколько ты вернёшь их мне? При этом он опустил топор. Зехария подошёл к нему поближе, чтобы начать торговаться, но вместо этого ударил его сапожным шилом, которое прятал в рукаве. Пробил Марону висок и убил его с одного удара. Люди хотели качать его, как победителя, но он сказал, что убьёт каждого, кто подойдёт. Потом попросил принести ему корзину побольше, а сам поднял топор Марона и начал рубить его тело. Первым делом, он отсёк ему член и запихал мертвецу в рот. А потом начал рубить тело по суставам, пока на разрубил всё. Кровь покрывала его с головы до пят. Потом Зехария съел сердце Марона и его глаза, а потом сложил останки в корзину и пошёл на утёс.
Его люди привели к нему связанных братьев Марона Пришельца. Их привязали к шестам и наклонили с утёса, чтобы они висели над водой и хорошо видели, что будет дальше. Потом твой отец начал бросать останки Марона Пришельца мурениям, которые были очень рады такой добыче. И каждое утро братьев Марона приводили на утёс, твой отец отрубал кому-то из них руку, или ногу, или часть руки, или тела и бросал кружащимся мурениям, и все эти мароновы братья висели на шестах над водой и смотрели. Они умирали долго, недели две. После этого твой отец и получил прозвание Бешеный. Потом выяснилось, что преступлениям братьев нет конца. Так Зехария стал каном. И он стал великим каном. Марон Пришелец думал только о наживе. Зехария думает только о водолазах.
Посмотри, что стало за последние тридцать с лишним лет? Люди разбогатели. Каждый платит десятину в общий котёл, но каждый имеет защиту. Больше нет сирот, мы заботимся обо всех, у кого умер кормилец. Наш флот стал самым оснащённым. Привратный торг стал самым безопасным торгом из всех, поэтому со всей ойкумены приезжают люди, чтобы торговать под нашей защитой. Самые справедливые пошлины – здесь, самые честные менялы – здесь, самые точные весомеры – здесь. Все семьи теперь отряжают своих отроков на три года в морской дозор по графику, никто не увиливает. Дети всех семей учатся в сколии бесплатно, где ты ещё такое увидишь?
Ты вспомни, десятилетиями нырятели жили в страхе, пока Зехария не отстоял перед буамакангаем право нырятелей на модификацию. Он неделю не давал проходу буамакану Эссеу, пока тот не сдался. Благодаря ему водолазы крепнут и богатеют день ото дня. Да, не он придумал законы, по которым живёт уна водолазов, но это именно он вспомнил эти законы, попранные Мароном, и заставил людей их соблюдать. Ты обязан есть еду водолазов, знать песни водолазов, ходить в морскую разведку, пасти морскую корову, осуществлять весенний и осенний развод, ходить на драккарию, на октопода и на другие охоты, ходить на донную разведку и многое, многое другое. Наши обычаи берегут нас. Марон Пришелец принимал сюда любого. Зехария напомнил, что уна – это судьба, а не клуб по интересам. Это он вспомнил старый закон, по которому стать водолазом можно, только будучи водолазом по крови, либо вступив в брак с водолазом с разрешения унакана водолазов. И тебе придётся минимум год прожить в гостевом доме, чтобы за тобой понаблюдали. А потом тебе придётся всегда быть первым, чтобы твоих детей считали настоящими водолазами. Это старые законы, но благодаря им человеческий мир справился с тёмными временами, мальчик. Твой отец, Зехария Бешеный, бережёт свою семью, как уну, бережёт старые законы, не думает о себе. Таких канов осталось совсем мало. Поэтому я люблю твоего отца, люблю его всем сердцем и всегда буду предан ему. Если надо – умру за него.
Николине, младшая дочь Потафия, кана Мокроногих, ехала к заводу отца, стараясь держаться полосы бетона, протаявшей с южной стороны канала. Она несколько раз проверяла, не повело ли переднее колесо после столкновения со Сперо, но велосипед, стоивший дороже, чем любой подержаный виу-воу, оказался куда крепче, чем опасалась Николине. Ей нравилось гнать на нём во весь опор, вызывая зависть у всех встречных подростков, но сейчас она специально ехала очень медленно. Отец мог выйти встречать её и непременно задал бы взбучку, если б увидел, что она летит сломя голову. Этот велосипед он подарил ей на шестнадцатилетие. По слухам, на его поиски у Потафия ушёл почти год. Велик, вместе с коробкой запчастей, привезли с юга, из одного из призрачных городов, которые, возможно, даже и не существуют. Николине вспоминала, как они со старшей сестрой Хандоре нюхали странный запах масла и бумаги, в которую был завёрнут сверкающий скелет велосипеда.
Буама Пахемий из семьи резчиков прибежал посмотреть на велосипед первым и так разволновался, что Хандоре украдкой налила ему отцовской дурильни. Пахемий скрывал, что тайком попивает, но от зелёных глаз Хандоре мало, что могло укрыться. Буама Пахемий разбирался в механике не хуже любого живодела и сказал, что велосипед – очень важная находка. Теперь можно будет делать на его основе множество интересных механизмов, бла-бла-бла, дальше Николине уже не слушала. Хитренький какой! Сейчас велосипед у неё одной и ей завидует весь Привратник. А если их будет сто? Или тысяча? Нетушки, её такие дела не устраивают.
Она подъехала к распахнутым воротам отцовского завода и заглянула внутрь. Именно так Николине обычно представляла ад. Несмотря на то, что по своему рождению ей было бы положено гордиться заводами своей семьи, они совершенно не возбуждали в девушке никаких тёплых чувств. Летящие искры расплавленного металла, огромные ковши, которые металлурги волокли по подвесным рельсам на огромных железных цепях, льющаяся по жерлу раскалённая сталь, всё то, что приводило в восторг её старшего брата Фареса, заставляло Николине зевать. Единственное, что её интересовало, на что она могла смотреть часами – полуголые мускулистые работники, покрытые сажей, ворочащие в бесчисленных топках, печах и котлах длинными штуками со странным названием, похожими на ломы. Николине смотрела, как на каменных плечах работников выступают бисеринки пота, как кровавые отсветы играют на их сосредоточенных лицах, и ей становилось хорошо и немного нервно. Она облизывала губы, играла с тёмными локонами и думала, что поскорее хочет стать взрослой, не зависящей от отцовских капризов.
Николине помахала ближайшему бригадиру, тот кивнул в ответ, показал ладонь, мол, жди, и поднялся по узкой лестнице на второй этаж, взял здоровенный молоток и размашисто ударил по висевшему на цепях куску рельса. Звонкое баммм разнеслось по цеху, перекрывая гул и шипенье огнедышащего завода. Потафий выглянул из будки, укреплённой на третьем ярусе, проследил за жестами бригадира, кивнул дочери и поспешил вниз.
Николине сняла с багажника корзинку и начала один за другим разворачивать свёртки с сыром, круглицей, вяленым мясом и подсушенными хлебцами. Потафий, темноволосый мужчина с крупно вьющимися волосами, вышел из завода, вытирая лицо мягкими рукавицами. Клочковатая борода заляпала его щёки неравномерно, словно случайно разбрызгавшаяся грязь, но к подбородку сгущалась в чёрное облако, клином спускавшееся к крепкой шее. Его карие глаза всегда казались полуприкрытыми, словно у пьяного, отчего людям, малознакомым с каном Мокроногих, всегда трудно было догадаться о том, что думает Потафий и в каком пребывает настроении. Между тем, от привычного состояния спокойствия к взрыву дикой ярости он переходил моментально, точно так же моментально успокаиваясь. Мокрые ноги говорили, что их кан – словно раскалённый металл, светлый и красивый снаружи, но если подойти к нему поближе, сгоришь.
Потафий без особого интереса посмотрел на обед, принесённый дочерью, и, не здороваясь, спросил: что у тебя со Сперо? Николине залилась краской смущения и ответила, отведя глаза в сторону: он дурак. Это я знаю, нетерпеливо кивнул Потафий: ты ещё девственница? Николине распахнула глаза и возмущённо сказала: ну, па-а-апа, можно я не буду тебе отвечать на этот вопрос. Потафий закрыл глаза и снова спросил очень тихо, но так, что у дочери затряслись поджилки: Николине, ты всё ещё девственница? Девушка вздохнула и ответила: да, я всё ещё девственница. И тут Потафий взорвался: а почему?! Почему ты всё ещё девка, а, дура ты тупая? Я же сказал тебе, что ты должна сделать! Сказал? Я спрашиваю, я сказал тебе, как нужно поступить со Сперо? Господь Гифопот, ведь это так просто, нужно было всего лишь раздвинуть перед ним ноги, безмозглая идиотка. Он ведь подросток, у него такие же рыбьи мозги, как и у тебя, все пацаны в этом возрасте думают исключительно яйцами! Я спрашиваю тебя, Нике, ты раздвинула ноги? Николине молча плакала. Потафий орал, как раненая морская корова, но она уже не различала слов, обида захлестнула девушку, как солёная океанская волна. Я разделась полностью, тихо ответила она отцу: но Сперо я не понравилось. Что, задохнулся Потафий, что? Я не слышу! Ему не понравилось?
Он рванул на дочери плащ, грубо дёрнул завязки и в одно движение расстегнул платье Николине. Оно послушно разошлось и в проёме между полами показалось тёплое девичье тело. Николине закрыла лицо руками. Посмотри на себя, кукла безмозглая, орал Потафий, что могло ему тут не понравиться? Объясни мне! Что? Ты видела в зеркале своё тело? Как оно могло не понравиться мальчику-подростку? Я не знаю, еле слышно прошептала Николине. Потафий грубо схватил её за промежность, так, что она чуть не потеряла сознание, и спросил, дыша ей прямо в ухо: а так он делал? Да, немея от страха, еле проговорила Николине. Ох, Гифопот, застегнись, засранка, с отвращением произнёс Потафий, вытирая руку о фартук. Ты понимаешь, что если этот Сперо женится на полоротой Арин с её кривыми зубами, это сильно навредит всем нам? Ты правда думаешь, что такой сукин сын, как Зехария, действительно хочет женить их по любви? Нет, дорогая, Зехария и любовь – два слова, которые не могут существовать в одной вселенной. Там есть другой интерес. И этот интерес должен принадлежать нам. Тот, кто управляет Сперо – управляет его матерью. А тот, кто управляет Юнхелине – управляет всем кланом резчиков. Сперо – единственный, на кого мы пока не можем влиять. Твоя сестра и твои кузины замужем за его братьями, мы почти стали одной семьёй с резчиками. Когда ты обротаешь этого дурачка Сперо, объединение завершится. Твои дети и дети твоих сестёр уже не будут резчиками или мокроногими, они будут одной семьёй, поняла? И говорить с водолазами мы будем уже на совершенно другом языке. И делить Привратник мы будем уже совершенно иначе.
Он тряс дочь за плечи, но Николине ничего не слышала. Кровь гудела в её бедной красивой голове, красные узоры плыли перед глазами. Живот свело от боли. Девушка пыталась сдерживать слёзы, но ничего не могла с собой поделать. Страшное озарение настигло её, как удар бича: как я могла любить его, ведь я для него всего лишь вещь. И эти наряды, эти игрушки, велосипед, это всего лишь инвестиции в вещь, которую нужно продать подороже. Куда я смотрела, ведь он точно так же продал Хандоре. Он любит только придурка Фареса, а мы для него всего лишь красивые куклы, которых нужно выгодно пристроить.
Потафий слегка успокоился, открыл баклажку с пивом, оторвал полосу вяленого мяса крепкими крупными зубами, но вдруг перестал жевать и задумчиво произнёс: с другой стороны, может… Лицо Потафия озарилось: если ты не понравилась Сперо, может, ему вообще не нравятся девки? Может?.. Но так даже лучше! Если он пидор, то никто не допустит его к управлению кланом! Нет-нет, Нике, ему никогда не стать каном ни в одной семье, если он пидор. Ах, доченька, прости, что я на тебя наорал. Ты же знаешь, как оно бывает? Просто устал на работе, а там ещё дел невпроворот. А ты даже не знаешь, какой подарок сейчас сделала отцу.
Зелёные глаза красавицы Хандоре казались полными печали, белки налились прозрачностью, даже мелкая сеточка вен исчезла, будто бы её глазные яблоки стали протезами из фарфора. Николине посмотрела в лицо сестры, осторожно потрогала алые складки под нижними веками, вытирая ей слёзы, и спросила: ты как? Хандоре обняла сестрёнку и ответила отсутствующим тоном: никак. Ты плакала? Нет, люди ждут, что я буду заливаться слезами, как приличная жена, но я не могу. Почему, удивлённо спросила Николине, ты же любила мужа. Да, любила, пока он не перестал обращать на меня внимания, сказала Хандоре, встала с кровати и, покачиваясь, дошла до окна, взяла с узкого подоконника холодный посеребренный ковш с узором из стрельчатых листьев, с удовольствием сделала несколько глотков ледяной воды, открыла фрамугу и подставила голову под весенний наглый ветер, тут же растрепавший её тёмно-каштановые кудри. Николине с тревогой глянула на сестру и спросила: тебя шатает, у тебя точно всё в порядке? Хандоре обернулась и ухмыльнулась: да я просто смертельно пьяна. Плакать-то не могу, а мама Юне ждёт, что я вся зарёванная ходить буду. Я отыскала в тайном шкафу мужа бутыль самой жуткой дурильни и накапала в глаза, думала, сейчас слёзы польются. Сначала, действительно, было противно, но потом я даже не заметила, как окосела. А тут ты пришла. Знаешь, так удобно. Изо рта не пахнет, все думают, что я окаменела от горя. Прекрасно же.
Николине засмеялась: я всегда завидовала твоей хитрости. Но тут на девушку накатили воспоминания о том, как отец дышал ей в ухо и лапал её, и лицо Николине мгновенно скривилось от отвращения и боли. Что с тобой, вскрикнула Хандоре, испугавшись этой перемены в лице сестры. Ничего, ответила Николине и вдруг из неё извергся целый фонтан слёз, они текли водопадом и никак не желали останавливаться, Николине даже не пыталась остановить поток из глаз, из носа и повалилась на бок, крупно вздрагивая всем телом. Хандоре перепугалась уже по-настоящему, села на кровать и осторожно положила руку на спину сестры. Потом легла сверху и обвила её руками, гладя по волосам и ласково шепча: ш-ш-ш, тихо, Нике, тихо, моя маленькая, кто тебя обидел? Нет-нет-нет, замотала головой Николине, я не могу, не могу тебе сказать.
Хандоре встала с кровати, отлила из ковша воды в большой посеребреный стакан, достала из-под подушки небольшую бутылочку зелёного стекла, с усилием отвернула пробку и в стакан пролились несколько капель. Запахло анисом. Хандоре протянула сестре раствор: попей, Нике, это успокаивает. Буама Пахемий сделал всем нам этот нострум на период траура. Николине взяла стакан и жадно выхлебала его до дна, не обращая внимания на то, что добрый глоток пролился прямо на её красиво очерченный подбородок с ямочкой, как у сестры.
Хандоре молча ждала, когда сестрёнка успокоится, промакивая её лицо шитым полотенцем. Когда плечи Николине перестали, наконец, вздрагивать, она вновь провела рукой по её волосам и спросила: ну, что? Николине тяжело вздохнула, попыталась что-то сказать, но остановилась. Потом она снова сделала несколько попыток и лишь когда лекарство окончательно подействовало, спросила сестру: Хане, скажи, а отец когда-нибудь трогал тебя? Глаза Хандоре расширились: в смысле? Николине отвела глаза и спросила снова: отец, наш отец когда-нибудь лапал тебя как женщину? О, боги, о, Гифопот, властитель огня, простонала Хандоре, закрыв лицо руками и рухнула спиной на кровать. Не может быть, раздался её стон, приглушённый ладонями. Пожалуйста, нет, Нике, нет. Этого не может быть. Только не сейчас.
Николине сидела на кровати с отсутствующим лицом и туповато пялилась в стену. Лекарство накрыло её волной безразличия ко всему, поэтому она просто сказала: он послал меня соблазнить Сперо, а когда у меня ничего не вышло, решил проверить, всё ли у меня в порядке с женским органом. Хандоре быстро вскочила, на четвереньках переползла через кровать и заглянула сестрёнке в лицо: ничего больше? Или он ещё что-то делал? Нет, пожала плечами Николине. Ещё он орал так, что с Ледяной Иглы сошёл снег. Он орал, что я никчёмная и тупая, раз я не могу затащить в постель Сперо. Теперь я чувствую себя так, будто быть девственницей преступление. А ещё будто бы меня изваляли в говне, и теперь говно у меня по всюду, во рту, в ушах, в носу, и особенно тут, и Николине прижала руки к паху. Стоя на коленях, Хандоре обняла её, поцеловала в макушку: бедная моя девочка. Он совсем сбрендил, старый дурак. Ну как ты можешь кого-то соблазнить? Ты же совсем ничего об этом не знаешь. Неправда, я много знаю, мотнула головой Николине, ты же мне всё рассказывала про вас с покойным Хрисаном. И потом, я как-то даже подглядывала за вами. Когда вы только поженились. Только не ругайся.
Хандоре посмотрела на сестру и поняла, что у неё совершенно нет сил на неё сердиться. Однако, для виду она притворилась строгой и спросила: и что, понравилось подглядывать? Николине вздохнула: я и так чувствую себя полной дурой и никчёмностью, а ты ещё такие вопросы задаёшь. Хотя, думаю, хуже уже не будет. Да, конечно, понравилось. Знаешь, как я тебе завидовала, Хрисан ведь действительно был зашибенным красавчиком. А его глаза? А фигура? Я почти каждую ночь представляла себя на твоём месте, и тут Николине снова разрыдалась. Я так сильно, ты просто не представляешь, до чего же я тебе завидовала, я представляла, как он обнимает тебя и просто с ума сходила. Один раз Хрисан приобнял меня и я думала, что умру от счастья, хотя ничего такого не было, он просто приобнял меня как сестру, ой… Я совсем не подумала, что нельзя говорить так о покойнике, прости меня, Хане, во имя Гифопота. Хандоре погладила сестру по голове и сказала: ничего, Нике, я ведь совсем не заметила, как ты стала такой взрослой. У тебя взрослая фигура и взрослый взгляд. Рано или поздно это должно было случиться, все девочки взрослеют. Скажи, а у тебя уже было что-нибудь? Ну, с парнем?
Николине виновато улыбнулась и ответила, сильно покраснев: не, ещё пока никак. Ровесники меня боятся, а мужчин постарше боюсь я. Я бы тебе первым делом рассказала, случись, что. Хотя, знаешь, что? Я хочу мужчину больше всего на свете. Дурочка, засмеялась Хандоре, всему свой черёд: скажи честно, ты правда думаешь, что отец прав? Я в том смысле, что вдруг Сперо действительно нравятся мужчины?
Николине нахмурилась: а мужчины и женщины могут нравиться одинаково? Хандоре пожала плечами и сказала: я слышала разное, но если отец сказал слово «пидор», то у них не получается на все стороны работать, если ты меня понимаешь. Ну, то есть, они любят мужчин, а на таких, как мы с тобой, не обращают внимания. Николине засмеялась: тогда со Сперо всё в порядке, он просто дурак и трусишка. Когда он увидел меня голой, у него сразу там как будто третья нога выросла, а уж про это-то я знаю. И когда я его поцеловала, мне показалось, что он это… Ну, ты понимаешь. Хандоре сердито дёрнула подбородком: нет, не понимаю, говори уже прямо. Николине наклонилась к уху сестры и прошептала: я уверена, что он кончил. Он схватился за пах, но я увидела, как у него намокли штаны. И ещё у него появился другой запах, мужской, необычный и очень… Интересный. Хандоре засмеялась: да ты шалунья и плохая девочка, Нике! А ты отцу об этом говорила? Ну, про мокрые штанишки Сперо. Не-а, беспечно ответила Николине, я считаю, что пусть уж лучше думает, что Сперо действительно любит мужчин. Может, тогда он перестанет подкладывать меня к нему и больше никогда до меня не дотронется.
А ты хитрая, оценивающе сказала Хандоре, наклонив голову набок. Нет, простодушно ответила Николине, была бы хитрая, уже сбежала бы из дому. Или придумала бы, как обмануть отца. Хандоре встала и подошла к окну: помнишь, когда ты была мелкая совсем, я играла на люне? Да, конечно, помню. Мне так нравилось засыпать под звук её струн. И сама люна нравилась, я до сих пор помню эти инкрустации. А почему ты спрашиваешь, Хане? Потому что отец разбил её вдребезги, когда я ответила, что подумаю, выходить ли мне замуж за Хрисана. Он сказал, что нечего тут думать, надо идти шить свадебное платье. А я хотела поступить в консерваториум, или стать актором, и сдуру ляпнула отцу об этом. Давно, ещё года… Нет, даже не помню когда, за год до свадьбы, наверное. Вот он мне и припомнил. Расколотил мою люночку об пол. Я так плакала. А сейчас снова чувствую то же самое, что и тогда. Знаешь, что? Я хочу уехать с Привратника. Навсегда сбежать отсюда. Навсегда, понимаешь? Сколько нас тут живёт? Шесть тысяч человек? Семь? Не знаю. Я тоже не знаю, сколько точно, но даже если ты сейчас не знаешь тут каждого по имени, то, по крайней мере, сможешь припомнить его внешность, ведь так? Ты только представь, жить тут, это всё равно, что жить в пусть и очень большом доме, но никогда не выходить за его пределы. Да и отец со временем становится всё большим придурком. Ему бы жениться, да только кто пойдёт за такого. Ему нужна такая жена, как Юнхелине, которая за любое резкое слово будет лупить его обухом по лбу. Может, поженить их, засмеялась Николине. Да, поженить и смотаться отсюда, захохотала в ответ Хандоре. Сёстры обнялись, глядя на океан, играющий серебристыми чешуйками мелких волн.
***
Птеропёс присел перед гостями, распластав крылья по земле, и зашипев, его длинная шея стлалась навстречу Кромму словно толстая змея. Ромбовидные чешуи на плечах издали еле слышное поскрипывание, тонкие, похожие на страусиные, перья вздыбились и он сразу показался вдвое больше, чем был. Широченный затра Хантолеон, пугающе сверкая разными глазами, встал на спине птеропса во весь рост и поднял руки над головой, соединив ладони. Здесь затра, зычно крикнул он. Все собравшиеся на большой площади, на беглый взгляд Кромму показалось, что тут собралось около тысячи человек, присели и прикрыли голову руками, в один голос повторив: здесь затра! Кромм тоже присел и неуклюже повторил за всеми ритуальный выкрик, подглядывая сквозь пальцы, как Хантолеон коснулся чего-то, обмотанного вокруг левого запястья, очень похожего на серую змею, толщиной в два-три пальца. Стоило затре прикоснуться к этой штуке, как она вползла в его ладонь и размоталась в длину, превратившись в нечто подобное лезвию в метр длиной. Оно твердело на глазах, потеряв шероховатость и серый цвет, налилось отблеском и стало походить на полихитиновую лапу мантиса.
Затра Хантолеон подпрыгнул высоко вверх, сделав лезвием несколько сложных движений, видимо, тоже ритуальных, и мягко приземлился перед гостями. Кромм повернул голову. Матушка Элеа и Лопе стояли совершенно неподвижно, на их лицах играла торжественная радость. Стало быть, нам не угрожают, подумал Кромм и расслабился. За спиной Хантолеона выстроились воины с обнажёнными мечами и саблями. Выглядели они недружелюбно и хмуро, Кромм снова покосился на своих спутниц, но те, как и прежде, излучали доброжелательность. Кромм некстати вспомнил, что у него забрали глевию и оба ножа, и почувствовал себя, словно голый.
Затра Хантолеон подошёл ближе, так, что татуировки на его тёмной коже стали, наконец, хорошо различимы, и сказал: я – Хантолеон из высшей уны затра и служу семье водолазов, назовите себя, кто вы?
Лопе выступила вперёд и звонко ответила, гордо вздёрнув остренький подбородок: это светлая буамини Элеа, член высокого буамакангая, я – её недостойная помощница Лопе, а этот мужчина – её слуга и охранник. Мы, суть дети человека-отца и человеческой матери, пришли к вам, чтобы гостить у своих теплокровных братьев, детей человека-отца и человеческой матери, в надежде, что на вашей земле соблюдают закон гостеприимства.
Хантолеон кивнул и, не опуская лезвия, воздетого над головой, сказал: обнажите шеи в знак добрых намерений и протяните вперёд руки. Кромм повернул голову к спутницам. Те, не меняясь в лице, засучили рукава, опустились на колени перед затрой, протянули ему обнажённые руки венами вверх, и склонили головы набок, подставляя сонную артерию. Кромм скрипнул зубами и неуклюже повторил за женщинами. Он понимал, что Хантолеон мог убить его в таком положении в один момент. Лезвие над головой затры нехорошо блестело, его обнажённый торс играл мощными мышцами. Тут Кромм увидел, как то, что сначала показалось ему татуировкой на груди и животе Хантолеона, задвигалось, словно под кожей затры кто-то жил. Кромм и без того чувствовал себя не очень уверенно, а сейчас против воли сжался от страха. Затра заметил его реакцию и, медленно повернувшись, приказал: назови себя и объяви свою природу.
Кромм посмотрел на буамини, та матерински кивнула ему в ответ, мол, спокойно, всё хорошо. Тогда Кромм медленно сказал: я теплокровный человек, ни разу не оскорбивший своей естественной природы. Он скосил глаза на Лопе и увидел, что та кивает в такт его словам чуть ли не с восхищением. Он продолжил: я родом из Ледяного города, где меня собирались выморозить за инакомыслие. По толпе прокатился гул возмущения. Кромм принял этот звук за негодование по поводу городских порядков и сказал чуть громче: я не поддался вымораживанию, убил мантиса и бежал. За мной послали аэриний, но я убил и их. Матушка Элеа из милости взяла меня как беглого, в свои слуги и провожатые. Я соблюдаю законы всех мест, куда судьба засылает меня. Моё имя Кромм, прозвание Красная Борода. Последний пассаж он придумал буквально в последний момент, поняв, что совершенно не хочет говорить настоящее имя. В конце концов, его изрядно отросшая борода действительно налилась красным оттенком. В толпе прокатилась новая волна гула. Хантолеон заинтересовался: как это ты не поддался вымораживанию? Кромм пожал плечами: не знаю. Я помню, как говорить на койне, я помню, как ходить, как есть и пить, как застёгивать пуговицы, но я совершенно не помню ни отца, ни мать, ни детства, ни прошлого, ничего. Будто бы я родился вчера. Красотка Лопе называет меня человеком с Луны. В толпе засмеялись.
Затра Хантолеон, по прежнему не опуская меча, или что там он держал в руках, прикрикнул на людей: тихо, я должен завершить проверку. Ты первый, сказал он Кромму. Хантолеон молниеносно свистнул лезвием, Кромм еле успел зажмуриться, но когд открыл глаза, увидел, что на его запястьи появилась лишь крохотная ранка. Точность затры поражала воображение. Хантолеон погрузил кончик лезвия в ранку, маленькая алая капля заплясала на острие, затра приложил лезвие к языку, неотрывно глядя в глаза Кромма. Под его тёмной кожей снова зашевелились узоры. Кромм ждал. Наконец, Хантолеон крикнул: буама Некодим, этот человек не просто чист. Он образец чистоты. Я никогда не пробовал такой крови. Кромм по прозвищу Красная Борода, ты вообще никогда ничем не болел? Кромм помотал головой.
Затем пришёл черёд Лопе и Элеи, которых проверили куда быстрее. И снова Кромм поразился сочетанию скорости и точности, которое продемонстрировал Хантолеон. Что же ты такое, надо бы узнать тебя поближе, подумал Кромм, глядя, как затра пробует образцы крови его спутниц.
Наконец, Хантолеон повернулся лицом к толпе и зычно крикнул: эти существа – действительно теплокровные люди от человека-отца и человеческой матери. Их кровь чиста, они не принесли с собой заразы иного мира. Я, затра Хантолеон из семьи водолазов, властью, данной мне высоким буамакангаем, разрешаю им вступить на эту землю.
Зехария вышел вперёд и сказал: рад видеть вас, светлая буамини. Элеа степенно кивнула и кан продолжил знакомство: моя жена Ине, мои дочери Тине и Арин, мой сын от первого брака Крестофор Хромоногий, его жена Уле – мы рады приветствовать вас на земле водолазов. Кромм кивал головой и старался запомнить имена, но его взгляд снова и снова возвращался к Ине. Она казалась здесь чужой, прилетевшей с другой планеты. Её дочери сильно походили на Ине лицом, но в них не было заметно ни внутреннего достоинства матери, ни её повадки, ни манеры держаться. Её пластика и королевская осанка до того заворожили Кромм, что он поймал себя на мысли, что неприлично пялится на хозяйку клана только в тот момент, когда перехватил недоумевающе-гневный взгляд Зехарии.
Этот взгляд Кромм знал очень хорошо. Взгляд самца, очерчивающего границы своих владений. Человеческий аналог собачьему задиранию ноги у столба. Кромм не к месту вспомнил, как ещё в городе Элеа сказала, что если женщины Привратника инфицированы иноформами, ему придётся перебить их всех. Эта фраза заставила его горько усмехнуться и он тут же пожалел о своей ухмылке, услышав, как Зехария скрипнул зубами от гнева. Бешеный смотрел прямо ему в глаза, очевидно выискивая повод для ссоры. Кана постепенно накрывала волна гнева, но не только из-за того, что Ине, его жена, его собственность, своевольно смотрела на пришлого, как на равного ему, Зехарии. Подспудно кана грызло то же чувство, что охватывает собаку, видящую медведя. Отвратительный липкий страх перед превосходящей силой. Он посмотрел на запястья Кромма и его разбитые кулаки, потом поднял взгляд и заглянул в наглые рыжие глаза чужака. И понял, что ни в коем случае не должен отводить взгляда первым. Сучка Ине должна понять, кто здесь главный. Сучка должна знать своё место. Все должны знать своё место.
Кромм не принял вызов и опустил голову, слушая, как льётся речь буамини, раздающей благословения. Церемония длилась долго, им представляли всё новых и новых людей, достойных членов славной семьи водолазов, и Кромм уже отчаялся запомнить хотя бы одно имя, как раздался голос Ине: сегодня Привратник постигла беда, ночью был убит Хрисан Красавчик, сын Юнхелине, избранной кане семьи резчиков. Думаю, будет вежливым поехать к ней на поминки, чтобы светлая буамини могла выразить свои соболезнования. Все шумно согласились.
Кромм со своими спутницами погрузился на уже ставшую родной скуну. Зехария с дочерьми, женой и невесткой, а также буама Некодим составили им компанию, а Крестофор и затра Хантолеон завели аэрокабы и бросили Кромму два троса, которые он без вопросов намотал на буксирный кнехт. Машины взвыли и старушка-скуна, не привыкшая к такому вольному обращению, поскрипывая шпангоутами, понеслась над каналом с несвойственной ей прытью. Пока буамини вела светскую беседу с хозяевами, Кромм разглядывал серые, как весенний асфальт горы, изрезанные диагональными складками и засыпанные снегом. Красота Привратника завораживала. Синие сумерки опускались над полуостровом, с моря наползал тёплый туман, размывающий жёлтые огни в небольших, покрытых инеем домиках. Больше всего пейзаж напоминал бы рождественскую открытку, когда б не эти горы, нависающие стеной.